Самые позитивные писатели мировой литературы

Любопытно все-таки -- как они жили там,
в Древнем Египте? Кого обучали плаванью в своих бассейнах? Наверняка
каких-нибудь членов семьи фараона, детей аристократов и прочую "золотую
молодежь". Древнеегипетские нувориши оттяпывали себе лучшие земельные
участки вдоль Нила, сооружали там элитные бассейны и учили своих чад
передвигаться в воде особо пижонскими способами. А обаятельные инструкторы
-- точные копии моего одноклассника-киноактера -- плавали вокруг и
приговаривали сладкими голосами: "Замечательно, мой господин, так держать!
Вот только когда вы изволите плавать кролем, ваша правая рука могла бы
простираться еще немного вперед..."
Я живо представил себе эту картину. Воды Нила цвета синих чернил,
слепящее солнце, охранники с длинными пиками отгоняют аллигаторов и
простолюдинов, шелест тростника на ветру, загорелые тела сыновей фараона...
Как насчет дочерей фараона? Или девчонок они плаванью не обучали? Например,
Клеопатра. Совсем еще молоденькая такая Клеопатра, вылитая Джоди Фостер.
Интересно, у нее тоже съезжала бы крыша при виде инструктора, моего
одноклассника? Да, наверное, и у нее съезжала бы. Все-таки в этом -- его
Основное Предназначение...
Вот бы сняли такое кино, подумал я. На такое кино я бы точно сходил с
удовольствием.
Главный герой -- инструктор по плаванию -- происхождения отнюдь не
плебейского. Сын царя какой-нибудь Персии или Ассирии. Но во время войны его
захватывают в плен, угоняют в Египет и продают там в рабство. Однако, даже
став рабом, он не теряет ни капли своего обаяния. Какие там Чарлтон Хестон
или Керк Дуглас! Сверкая белозубой улыбкой, он элегантно мочится в
тростнике. А стоит дать ему укулеле -- встанет на фоне вечернего Нила и
споет "Рок-э-хула Бэби" на древнеегипетском не хуже оригинала. Такие роли
под силу только моему однокласснику.
И вот однажды его жизненный путь пересекается с путем фараона. Как-то
утром он рубит тростник на берегу Нила, и вдруг прямо перед ним на реке
опрокидывается корабль. Не колеблясь ни секунды, он бросается в воду,
стремительным кролем подгребает к тонущему судну, выуживает оттуда фараонову
дочку и наперегонки с аллигатором возвращается обратно на берег. Очень
элегантно. Примерно как зажигал нашу газовую горелку на уроке
естествознания. Фараон на все это смотрит и думает: "Ага! А не сделать ли
его новым учителем плавания для наследников престола? Старого-то мы аккурат
на прошлой неделе утопили в колодце за дерзкий язык!.." И вот наш герой --
Наставник Бассейна Великого Фараона. Обаятельный, как и раньше -- все вокруг
от него без ума. С наступлением ночи придворные дамы, натеревшись
благовониями, так и норовят прошмыгнуть к нему в постель. Фараоновы дети в
нем просто души не чают. Сногсшибательный эпизод "Принцесса в бикини"
сменяется эпохальной сценой "Мой фараон и я". В день рождения фараона
детишки исполняют для папочки композицию синхронного плавания. Фараон рыдает
от счастья, ставки героя опять растут. Но герой не задирает носа, он
скромный. Знай себе улыбается и элегантно мочится в тростнике. Каждую
придворную даму, прошмыгнувшую к нему в постель, он ласкает не меньше часа,
а кончив, никогда не забывает погладить по голове и сказать ей: "Ты -- лучше
всех!" Он добрый.
Интересно, кстати, а как должен выглядеть секс с древнеегипетской
придворной дамой? Я попробовал это представить, но у меня ни черта не вышло.
Чем больше я напрягал несчастное воображение, тем назойливее в голову лезли
кадры из "Клеопатры" производства киностудии "ХХ Век -- Фокс". Той жуткой
тошниловки с Элизабет Тэйлор, Ричардом Бартоном и Рексом Харрисоном.
Экзотика по-голливудски: черные наложницы с ногами чуть не от шеи машут над
Элизабет Тэйлор опахалами на длиннющих рукоятках. Она в умопомрачительных
позах ублажает моего одноклассника. Древние египтянки в этом деле -- большие
искусницы.
И вот у Клеопатры -- вылитой Джоди Фостер -- после встречи с ним
абсолютно съезжает крыша. Банально, конечно, но что поделаешь -- без этого
кино не получится.
Более того: у него тоже съезжает крыша от Джоди Клеопатры.
Но от Джоди Клеопатры крыша съезжает не только у него. Абиссинский
принц, весь черный как сажа, уже давно ее вожделеет. При одной мысли о ней
он срывается с места и отплясывает свои абиссинские танцы. Сыграть это может
только Майкл Джексон и никто другой. Раздираемый страстью, он тащится в
Египет через пустыню аж из самой Абиссинии. На каждом привале своего
каравана отплясывает у костра "Билли Джин" с тамбурином в руках. И его
черные глазищи искрятся, пропитавшись сиянием звезд. Между учителем плавания
и Майклом Джексоном, конечно же, вспыхивает вечная вражда. Классический
любовный треугольник.
Досочиняв до этих пор, я вдруг увидал перед собой фигуру бармена. Очень
жаль, но бар закрывается, сообщил он, как бы извиняясь. Я глянул на часы:
четверть первого. Кроме меня, в баре не осталось ни одного посетителя.
Бармен заканчивал убирать помещение. Черт бы меня побрал, покачал я головой.
Столько времени думать без остановки всякую чушь! Ни уму ни сердцу...
Рехнулся я, что ли?
Расписавшись на чеке, я залпом допил мартини и поднялся с места. Вышел
из бара, сунул руки в карманы и стал дожидаться лифта.
...Но суровый древнеегипетский этикет велит Джоди Клеопатре выйти замуж
за своего младшего брата, продолжал думать я. Проклятый сценарий прочно
засел у меня в голове. Как я ни отмахивался, подсознание выдавало новые и
новые эпизоды. Младший брат -- слабоумный и полная размазня. Кому бы
доверить такую роль? Вуди Аллену? Ну уж нет! Этот мне все кино превратит в
дурную комедию. Начнет сыпать тоскливыми шутками при дворе да шмякать себя
по голове пластмассовой колотушкой... Не пойдет.
Ладно, с братом придумаем позже. А вот фараона пускай играет Лоуренс
Оливье. С его вечной мигренью и пальцами, стискивающими виски. Всех, кто ему
не по нраву, фараон топит в бездонном колодце или отправляет поплавать в
Ниле наперегонки с крокодилами. Интеллигентен и жесток. Вот он приказывает
вырвать кому-то веки, а потом отвезти несчастного в пустыню и бросить там
помирать...

– Но что они с ним сделают, если найдут? – не унимается Кашка. – Булыжник на шею – и в Токийский залив, так ведь? Не дай бог, еще и мы в сообщниках окажемся.
Каору хмурится еще больше:
– Ну, положим, убить не убьют… Пока эти китайцы друг дружку мочат, полиция не вмешивается. Но если японца пришьют – дело другое. Здесь им уже не отмазаться. Так что, скорей всего, поймают нашего красавчика, ухо другое отрежут, да и отпустят.
Кашка: Ай! Больно.
Букашка: Прямо Ван Гог какой то.

Я забыл ее имя.

Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя...
Вот как звали ее.

– Знаешь, – сказал Элиот, – Килгор Траут однажды написал целую книгу про страну, где
люди боролись с запахами. Это было всенародное дело. Там у них больше не с чем было
бороться – не было ни эпидемий, ни преступлений, ни войн. Вот они и стали бороться, с
запахами.
– Видишь ли, если тебе придется выступать на суде, – сказал сенатор, – лучше не
проявлять особых восторгов по поводу этого Килгора Траута. Твоя любовь к этой
приключенческой чуши может создать впечатление у очень многих людей, что ты очень
отстал в своем развитии.
И снова их разговор утерял мирный тон. В голосе Элиота появились резковатые нотки,
когда он упрямо продолжал излагать содержание романа Килгора Траута под названием:
«О, скажи – чуешь ты?»
– В этой стране, – рассказывал Элиот, – было множество огромных исследовательских
институтов, где решалась проблема с запахами. Исследовательская работа велась на
добровольные пожертвования, которые собирали матери семейств, по воскресеньям обходя
дом за домом. В институтах ученые пытались найти идеальный химический состав для
уничтожения каждого запаха. Но тут герой романа, он же диктатор этой страны, сделал
изумительное научное открытие, даже не будучи ученым, и все исследования оказались
излишними. Он проник в самую суть этой проблемы.
– Ага, – сказал сенатор. Он ненавидел произведения Килгора Траута, и ему было стыдно за
сына. – Наверное, он нашел универсальный состав, изничтожавший любой запах.
– О нет, – сказал Элиот. – Ведь герой был диктатором в своей стране. Он просто
изничтожил все носы.

Мои мысли разбредаются. Барабаны смолкли, и музыка ускользает от меня.
Все вокруг тоже приходит в прежнее состояние. Под красным светом пожарного
выхода сидит Вертер, погруженный в отчаяние; его подбородок упирается в
ладони, глаза остекленели. Возле дверей испанец в небрежно наброшенном
плаще, с сомбреро в руках. Он точно позирует Родену для его Бальзака. Лицом
он напоминает Буффало Билла. На балконе напротив меня в первом ряду сидит
женщина, широко расставив ноги; похоже, что у нее свело скулы; голова ее
откинута назад, и шея свернута на сторону. Женщина в красной шляпке спит,
свесившись через барьер, - вот если б у нее пошла горлом кровь! Целое ведро
крови на все эти крахмальные рубашки внизу. Представляете себе - эти сукины
дети идут домой, а их манишки в крови!

Ужин у архиерея


Поезд прибыл на станцию еще затемно. Машина ждала меня, и все были в сборе: Васильич, Краузе и старик с сыном-доктором. Только я забрался в кунг, сразу поехали.
Шум двигателя мешал общему разговору - приходилось сильно напрягать голос, и потому, покричав для обсуждения планов, мы затихли.
Трясясь в холодной металлической будке, я подремывал и вспоминал подробности странного визита, который мне довелось совершить двумя днями раньше. Вспоминалось, конечно, отрывками и без всякого последовательного порядка. А если с последовательным порядком, то получалось вот что. Примерно в тысяче верст от Москвы, в земле сырой и холодной, был у меня ветхий домишко, куда я с друзьями наведывался иногда на охоту. Однажды у местных жителей всколыхнулось неудержимое желание восстановить храм, который они уродовали с полстолетия, но так и не одолели. Мне выпала душеполезная участь помогать им в добром занятии. Я и помогал: составлял письма, прошения, заявления, вместе с председателями колхоза и сельсовета ездил в областной город, познакомился с архиереем, родившимся еще при самодержавной монархии... И вот, в Москве уже, получаю от архиерея телеграмму с приглашением срочно прибыть в гости. Приезжаю, нахожу "резиденцию" - деревянный дом на окраине, запущенностью своею напоминающий старые подмосковные дачи...
Ужинали в гостиной, где все было, хотя и разностильно, однако в духе старых времен, казавшихся устойчивыми: и мебель, и картины, и столовые приборы, и колокольчик под властной рукой... Когда пришла пора подавать чай, архиерей позвонил в колокольчик. Ничего за этим не последовало. Он позвонил еще раз. И еще раз не последовало ничего. Тогда он с едва сдерживаемым раздражением позвал повариху:
- Татьяна Михайловна! - и опять без всяких последствий.
- Татьяна Михайловна! - гневно прокричал он, со стыдливою досадою косясь на меня. Шаркая шлепанцами, из соседственной с нами кухни пришла повариха - коренастая женщина лет пятидесяти пяти:
- Ну, чего еще?-лениво спросила она, приваливаясь к косяку и выражая всем своим видом высокомерное терпение.
- Так чаю же! - растерянно произнес архиерей.
- Щас, - оттолкнулась задом от косяка, неспешно вышла и принесла две чашки чая.
Владыка рассказывал мне о своем детстве, о том, как впервые пришел в храм, как на него, шестилетнего, возложил стихарь священнослужитель, причисленный теперь к лику новомучеников. Рассказывал, как влюбился в учительницу немецкого, как в двадцатые годы, юношей еще, был арестован за веру. Как, оказавшись в камере среди священников, дьяконов и прочих страдальцев Христовых, извлек из кармана Евангелие на немецком языке, завалился на верхние нары и не без хвастовства раскрыл книгу. Подошел старый ксендз и на чистейшем немецком жестко выговорил:
- Эту книгу, молодой человек, можно читать только стоя.
- Или на коленях, - добавил к месту, но уже по-русски, батюшка, лежавший ближе к окну: ему, похоже, недоставало воздуха. Ночью с ним случился сердечный приступ, и его унесли навсегда.
- Так мне был преподан урок благоговения, - сказал архиерей, - а без благоговения в Церкви делать нечего. Запомните это! - и тихо повторил: - Без благоговения - нечего...
И еще попросил представить, что у меня в руках банка с муравьями: "Ну, скажем, стеклянная пол-литровая, а в ней - пригоршня муравьев. И вот ползают они там друг по дружке: на лапки наступают, на головы, на усы... Больно им, и нехорошо это, но так уж оно устроилось - в этой банке. И вдруг какой-то муравьишка поднимается по стеклышку, поднимается... Упадет и опять поднимается. Наконец, подползает к вашему пальцу и, почувствовав тепло, в благоговении замирает... И не хочет никуда уходить, и остается возле вашего пальца, забыв и про братьев своих - муравьев, и про еду, и про воду. И вы уж, конечно, постараетесь о нем позаботиться... А другой - подползет к пальцу да и укусит. Вы по доброте душевной его аккуратненько вниз спихнете, а он - опять за свое, опять кусаться. Ну, может, и еще разок сбросите, а уж на третий раз от него, пожалуй, и мокрого места не останется... Примерно так, - старик улыбнулся, - и на нас сверху посматривают, и из первых получаются праведники, а участь вторых - богоборцев - всегда прискорбна..."
Между тем небо за окнами нашей будки начинало светлеть. Пора было бы сворачивать с трассы, однако грузовик, не снижая скорости, все катил и катил на юг.
Я вспомнил еще, как за чаем архиерей, явно смущенный неделикатностью своей поварихи, пожаловался на бабок - так по церковной терминологии именуют не всяких старух вообще, а лишь тех, которые занимаются в храмах уборкой и разной подсобной деятельностью:
- Сколько служу, столько и страдаю от них! Выйду в соборе с проповедью, - какая-нибудь дура в черном халате тут же приползает протирать подсвечники перед самым моим носом... А как мучаются из-за них прихожане, особенно из новообращенных да особенно женщины!.. Если уж молодая и красивая - набросятся, как воронье: то им не нравится, как свечку передаешь, то - не так крестишься, то еще чего: шипят, шамкают - только и слышно в храме: шу-шу-шу, шу-шу-шу... Сколько я бранился на них! Сколько раз прямо в проповедях взывал к ним! Без толку... Но, как подумаешь, из кого они вырастают?.. Из таких же молодых и красивых... Не выдерживают бабешки приближения к небесам...
Допили чай. Вздохнув, он закончил рассуждение совершенно неожиданным выводом:
- Две беды у русской Церкви: бабки и архиереи. О последнем умолчу...
Машина, наконец, замедлила ход и остановилась. Водитель открыл дверь кунга и попросил глянуть - не здесь ли сворачивать. Мы спустились по откидной лесенке на асфальт. Было серое утро. Там, откуда мы приехали, даль терялась в почти ночном еще сумраке, но впереди уже явственно брезжил рассвет, и дорога прямой чертою соединяла нас с ним. Легкая поземка переметала через темнеющее полотно снежную пыль. Далеко впереди три лося не спеша пересекали дорогу. Они направлялись как раз туда, куда и мы следовали.
А потом был долгий суетный день. Мы кого-то окружали в дубовых лесах, кого-то загоняли, перебираясь через занесенные снегом овраги, но так ни разу и не выстрелили. Ночевали на пасеке. У нас был ключ от летнего домика пасечника, и шофер, пока мы бегали по сугробам, натопил печку и приготовил еду. Велись всякие разговоры, я между прочим рассказал и о поездке к архиерею. Васильич, который в ту пору был мало-мальски воцерковленным человеком, заинтересовался:
- Ну а после бабок о чем говорили?
- Ни о чем. Распрощались, и я пошел на вокзал. Так вот и съездил: ночь туда, ночь обратно, чтобы послушать, как старичок когда-то влюблялся в учительницу, а о восстановлении храма - ни слова...
Большинство охотников согласились, что это полная глупость, но Васильич сощурился и загадочно произнес:
- Тут все не просто... Не-эт! Архиереи такой народ, что у них ничего так просто не бывает! Помяните мое слово...
Никто не возражал: у Краузе не было достаточно четкого представления об архиереях, для доктора все люди были одинаковы - все болеют, а его отец уже спал, сморенный дневным утомлением и вечерним застольем. На другой день все началось сызнова и проходило так же бестолково. А уж когда ехали домой, то и вовсе заблудились в степи. Наш давешний след поземка позамела, и охотники стали ориентироваться по памяти. Мы плутали-плутали, проваливались, выталкивали машину, наконец, заползли в какой-то сад - наверное, яблоневый. Мужикам этот сад показался знакомым по прежним охотам, решительно двинулись в нужную сторону, но вскоре замерли: перед нами лежала обширнейшая и очень глубокая балка, занесенная снегом...
Разглядев в сгущающихся сумерках высоковольтку, Краузе определил стороны света - он почему-то знал, откуда и куда идет эта линия.
- До Волги - километров тридцать, - уверенно сказал Краузе, - там вдоль берега есть дорога.
- Но мы не доберёмся, - робко возразил шофер, - такие овраги...
- Не доберемся, - уверенно подтвердил Краузе.
Они долго еще совещались, наконец, Васильич надумал:
- Вот кто нас выведет, - и указал на меня. Мы приняли это за шутку.
- Говори, куда ехать! - пристал Васильич.
- Да ладно тебе...
- Говори, говори!
- Ну откуда ж мне знать?
- Да хоть и не знаешь - садись в кабину и говори.
Мужики, повздыхав и покачав головами, забрались в кунг.
- Он что, перебрал вчера? - спросил я шофера.
- Да он вроде почти и не пил... Так куда ехать-то?
- Да что вы все - с ума посходили?.. Я ведь тут в первый раз... Давай, разворачивайся и по своему следу...
Мы снова ползли, вязли в снегу, буксовали, выталкивали... И вдруг увидели два силуэта. Водитель взял напрямик: через несколько минут подъехали к охотникам-зайчатникам, а уж они указали дорогу. Обнаружилось, что мы забрались в соседнюю область, но насчет высоковольтки и расстояния до Волги Краузе между прочим оказался прав.
Расставаясь, договорились продолжить начатое занятие через неделю. Я оставил ружье, патроны, теплую одежду и отправился в Москву налегке.
Дома меня ждала еще одна телеграмма от архиерея. Ну, думаю, может, теперь дело дойдет до восстановления храма. Поехал...
Долго потом не мог я понять, отчего с такой резкостью запечатлелась в памяти простая эта картинка: серое зимнее утро, прямая асфальтовая черта, лоси, поземка, обволакивающая сапоги снежной пылью, и мы стоим рядом: Васильич, Краузе, доктор, его отец и я, - все еще живы, все ещё крепкие мужики и все вместе еще... Лишь спустя годы выяснилось, что именно в эту минуту архиереем было принято решение, о котором из всех нас догадывался один Васильич.
За ружьем и теплой одеждой я попал к старому другу только весной.
- Я ж говорил, что у архиереев ничего так просто не бывает, а вы, разгильдяи, не верили. Потому и в кабину тебя посадил - думаю: если уж ты уготован для рукоположения, то, - он указал пальцем в небо, - будешь выведен, а заодно с тобою и мы. Вот так-то, отец диакон, а ты еще обижался...

Вульф проворчал:
– Он только зря потратит деньги. Я сомневаюсь, что опасность настолько велика. Если кто то замышляет убийство, он не будет тратить силы на то, чтобы кромсать на куски рекламу какого то фильма.

– Тебе теперь придется отложить поездку в Вашингтон.
Я постарался, чтобы на моей честной и простодушной физиономии отразилось нескрываемое удивление.
– Нет, я никак не могу. У меня же встреча не с кем нибудь, а с генерал лейтенантом. Да и вообще, с какой стати? – Я ткнул перстом в направлении лежащей перед ним на столе вырезки из журнала. – Не из за этой же пустяковины? Вы сами сказали, что паниковать тут не из за чего. Я уже и сам сомневаюсь, есть ли основания для тревоги. Ведь если кто то замышляет убийство, то вряд ли будет тратить силы на то, чтобы кромсать на куски рекламу какого то…
– Так ты все же собираешься в Вашингтон?
– Да, сэр. Я же сказал – у меня там свидание.

— Угодно пример? — перебил Темин. — Убедительный пример? Все вы знали Масиньи, знали, что это была за личность: манеры, как у английского грума, в разговоре совершенная лошадь. Но он был красив, как Адонис, и повязывал галстук не хуже Бреммеля. В сущности, это был один из скучнейших людей, каких мне приходилось видеть.

— Он чуть было не уморил меня от скуки, — подхватил полковник Боже. — Представьте, раз как-то пришлось мне проехать вместе с ним двести миль.

— А знаете ли вы, — спросил Сен-Клер, — что он был виновником смерти всем вам известного бедного Ричарда Торнтона?

— Полно, — возразил Жюль, — разве вы не знаете, что Торнтона убили разбойники недалеко от Фонди?

— Да, конечно, но, как увидите, Масиньи был по меньшей мере соучастником этого убийства. Несколько путешественников, в том числе и Торнтон, опасаясь разбойников, сговорились ехать в Неаполь вместе. Масиньи решил к ним присоединиться. Как только Торнтон узнал об этом, он из страха, вероятно, пробыть несколько дней в его обществе пустился в путь, не дожидаясь остальных. Он поехал один, а чем дело кончилось, вы знаете.

— Торнтон был прав, — сказал Темин, — из двух смертей он избрал самую легкую. На его месте всякий поступил бы так же. Значит, вы признаете, что Масиньи был скучнейшим человеком на свете? — прибавил он, помолчав.

— Признаем! — подхватили все в один голос.

"Спешу уведомить тебя, душа моя Тряпичкин, какие со мной чудеса. На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг, по моей петербургской физиономии и по костюму, весь город принял меня за генерал-губернатора. И я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только, с которой начать, - думаю, прежде с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на все услуги. Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали нашерамыжку и как один раз было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счет доходов аглицкого короля? Теперь совсем другой оборот. Все мне дают взаймы сколько угодно. Оригиналы страшные. От смеху ты бы умер. Ты, я знаю, пишешь статейки: помести их в свою литературу. Во-первых, городничий - глуп, как сивый мерин..."

А. П. Чехов. На гвозде

По Невскому плелась со службы компания коллежских регистраторов и губернских секретарей. Их вел к себе на именины именинник Стручков.
- Да и пожрем же мы сейчас, братцы! - мечтал вслух именинник.- Страсть как пожрем! Женка пирог приготовила. Сам вчера за мукой бегал. Коньяк есть... воронцовская... Жена, небось, заждалась!
Стручков обитал у черта на куличиках. Шли, шли к нему и наконец пришли. Вошли в переднюю. Носы почувствовали запах пирога и жареного гуся.
- Чувствуете? - спросил Стручков и захихикал от удовольствия. - Раздевайтесь, господа! Кладите шубы на сундук! А где Катя? Эй, Катя! Сбор всех частей прикатил! Акулина, поди помоги господам раздеться!
- А это что такое? - спросил один из компании, указывая на стену.
На стене торчал большой гвоздь, а на гвозде висела новая фуражка с сияющим козырьком и кокардой. Чиновники поглядели друг на друга и побледнели.
- Это его фуражка! - прошептали они.- Он... здесь!?!
- Да, он здесь,- пробормотал Стручков.- У Кати... Выйдемте, господа! Посидим где-нибудь в трактире, подождем, пока он уйдет.
Компания застегнула шубы, вышла и лениво поплелась к трактиру.
- Гусем у тебя пахнет, потому что гусь у тебя сидит! - слиберальничал помощник архивариуса.- Черти его принесли! Он скоро уйдет?
- Скоро. Больше двух часов никогда не сидит. Есть хочется! Перво-наперво мы водки выпьем и килечкой закусим... Потом повторим, братцы... После второй сейчас же пирог. Иначе аппетит пропадет... Моя женка хорошо пироги делает. Щи будут...
- А сардин купил?
- Две коробки. Колбаса четырех сортов... Жене, должно быть тоже есть хочется... Ввалился, черт!
Часа полтора посидели в трактире, выпили для блезиру по стакану чаю и опять пошли к Стручкову. Вошли в переднюю. Пахло сильней прежнего. Сквозь полуотворенную кухонную дверь чиновники увидели гуся и чашку с огурцами. Акулина что-то вынимала из печи.
- Опять неблагополучно, братцы!
- Что такое?
Чиновные желудки сжались от горяж голод не тетка, а на подлом гвозде висела кунья шапка.
- Это Прокатилова шапка,- сказал Стручков.Выйдемте, господа! Переждем где-нибудь... Этот недолго сидит...
- И у этого сквернавца такая хорошенькая жена! - послышался сиплый бас из гостиной.
- Дуракам счастье, ваше превосходительство! - аккомпанировал женский голос.
- Выйдемте! - простонал Стручков.
Пошли опять в трактир. Потребовали пива.
- Прокатилов - сила! - начала компания утешать Стручкова.- Час у твоей посидит, да зато тебе... десять лет блаженства. Фортуна, брат! Зачем огорчаться? Огорчаться не надо.
- Я и без вас знаю, что не надо. Не в том дело! Мне обидно, что есть хочется!
Через полтора часа опять пошли к Стручкову. Кунья шапка продолжала висеть на гвозде. Пришлось опять ретироваться.
Только в восьмом часу вечера гвоздь был свободен от постоя и можно было приняться за пирог! Пирог был сух, щи теплы, гусь пережарен - все перепортила карьера Стручкова! Ели, впрочем, с аппетитом.

Ораторский прием
Тринадцать человек совхозных, молодых мужиков и холостых парней, направили «на кубы» (на лесозаготовки). На три четыре недели – как управятся с нормой. Старшим назначили Александра Щиблетова. Директор совхоза, напутствуя отъезжающих, пошутил:
– Значит, Щиблетов… ты, значит, теперь Христос, а это – твои апостолы.
«Апостолы» засмеялись. «Христос» сдержанно, с достоинством улыбнулся. И тут же, в конторе, показал, что его не зря назначили старшим.
– Сбор завтра в семь ноль ноль возле школы, – сказал он серьезно. – Не опаздывать. Ждать никого не будем.
Директор посмотрел на него несколько удивленно, «апостолы» переглянулись между собой… Щиблетов сказал директору «до свидания» и вышел из конторы с видом человека, выполняющего неприятную обязанность, но которую, он понимает, выполнять надо.
– Вот, значит, э э… чтобы все было в порядке, – сказал директор. – Через недельку приеду попроведую вас.
«Апостолы» вышли из конторы и, прежде чем разойтись по домам, остановились покурить в коридоре. Потолковали немного.
– Щиблетов то!.. Понял? Уже – хвост трубой!
– Да а… Любит это дело, оказывается.
– Разок по букварю угодить чем нибудь – разлюбит, – высказался Славка Братусь, маленький мужичок, с маленьким курносым лицом, муж горбатой жены.
– Ты лучше иди делай восхождение на Эльбрус, – мрачновато посоветовал Славке Борис Куликов, грузный, медлительный, славный своим бесстрашием, которое дважды приводило его на скамью подсудимых.
– А ты иди похмелись, – огрызнулся Славка.
– Золотые слова, – прогудел Борис и отвалил в сторону сельмага.
Разошлись, и все – кто куда.
В семь ноль ноль к школе пришел один Щиблетов. Он был в бурках, в галифе, в суконной «москвичке» (полупальто на теплой подкладке, с боковыми карманами), в кожаной шапке. Морозец стоял крепкий: Щиблетов ходил около машины с крытым верхом, старался не ежиться. Место он себе занял в кабине, положив узел на сиденье.
Щиблетов Александр Захарович – сорокалетний мужчина, из первых партий целинников, оставшийся здесь, кажется, навсегда. Он сразу взял ссуду и поставил домик на берегу реки. В летние месяцы к нему приезжала жена… или кто она ему – непонятно. По паспорту – жена, на деле – какая же это жена, если живет с мужем полтора месяца в году? Сельские люди не понимали этого, но с расспросами не лезли. Редко кто по пьяному делу интересовался:
– Как вы так живете?
– Так… – неохотно отвечал Щиблетов. – Она на приличном месте работает, не стоит уходить.
Темнил что то мужичок, а какие мысли скрывал, бог его знает. За эту скрытность его недолюбливали. Он был толковый автослесарь, не пил, правильно выступал на собраниях, любил выступать, готовился к выступлениям, выступая, приводил цифры, факты. Фамилии, правда, называл осторожно, больше напирал на то, что «мы сами во многом виноваты…» С начальством был сдержанно вежлив. Не подхалимничал, нет, а все как будто чего то ждал большего, чем только красоваться на Доске почета.
Старшим его назначили впервые.
– Не спешат друзья, – сказал Щиблетов.
– Придут, – беспечно откликнулся шофер и сладко, с хрустом потянулся. И завел мотор. – Иди погрейся, что ты там топчешься.
– Придут то, я знаю, что придут, – Щиблетов полез в кабину, – но было же сказано: в семь ноль ноль.
– Счас придут. Ты за бригадира, что ли?
– Да.
– Счас придут. Вон они!..
Стали подходить «апостолы». Щиблетов вылез из кабины.
– Друзья!.. – он выразительно постучал ногтем указательного пальца по стеклышку часов и покачал головой.
– Успеем, – успокоили его.
Куликов пришел последним. Он, видно, хорошо опохмелился на дорожку, настроение приподнятое.
– Здорово, орлы! – приветствовал он всех. И отдельно Щиблетову: – Но не те, которые летают, а которые…
– Залезайте, – несколько брезгливо оборвал Щиблетов.
– Зале езем, куда мы денемся, – гудел Куликов, не замечая брезгливости Щиблетова. – Залезем… за милую душу.
– Ко всем обращаюсь! – возвысил голос Щиблетов, глядя в кузов через задний борт. – Чтобы вот такого больше не повторялось!
У «апостолов» вытянулись лица – чего не повторялось?
– Я предупредил вчера: отъезд в семь ноль ноль. Сейчас… без четверти восемь. Каждое опоздание буду фиксировать. Ясно?
«Апостолы» молчали… Смотрели на Щиблетова. Щиблетов не стал дожидаться, пока они своими чалдонскими мозгами сообразят, что ответить, скрипуче повернулся, кашлянул в кулак и пошел в кабину.
– Поехали.
Поехали.
– Куликов частенько закладывает? – поинтересовался Щиблетов, как интересуются властью наделенные люди: никак не угрожая пока, но и не убирая в голосе обещанную интонацию – заняться в дальнейшем этим Куликовым.
– А ты спроси у него, – невежливо ответил шофер. – Он ответит… Что за манера – справки наводить! Рядом же человек, живой – спрашивай.
Щиблетов промолчал. Смотрел вперед на дорогу серьезный и озабоченный.
На выезде из села, у чайной, в кабину застучали.
– Чего они? – встревожился Щиблетов.
– Погреться хотят,– шофер подрулил к чайной. – Это здесь тепло, а в кузове продерет – дорога длинная.
– Не останавливайся! – строго сказал Щиблетов.
Шофер посмотрел на него, засмеялся, ничего не сказал, вылез из кабины, крепко хлопнув дверцей. Из кузова выпрыгивали, весело галдели, направляясь к дверям чайной.
Щиблетов вдруг тоже выскочил из кабины и скорым шагом, обогнав «апостолов», зашел в чайную. Чайная только открылась, в ней еще прохладно, но в углу с гулом и треском топилась печь, пахло дымком и отогретыми сосновыми поленьями, которые большой кучей лежали перед печкой и парили, и парок тот, плавно загибаясь, уплывал в приоткрытую дверцу.
Буфетчица Галя, аппетитная женщина, улыбчивая, черноглазая, увидев в окно знакомых мужиков и парней, сказала весело:
– Орава идет.
Она удивилась, когда Щиблетов, стремительно подойдя к стойке, приказал:
– Водку не продавать. В крайнем случае – по стакану красного.
Ввалилась орава. Загалдели.
Кто то вслух прочитал укоряющую надпись на большом щите: «Напился пьяный – сломал деревцо: стыдно людям смотреть в лицо!»
Над надписью – рисунок: безобразный алкаш сломал тоненькую березку и сидит, ни на кого не глядит.
– Горюет!.. Жалко.
– Тут голову сломаешь, и то никому не жалко, – сказал Борька Куликов, отсчитывая на огромной ладони рубль с мелочью – на стакан водки.
С Галей весело здоровались, рылись в карманах.
– Мужики, а водки не ведено вам продавать, – хитрая Галя нарочно сказала это громко, чтоб сразу все слышали.
– Кто? – спросили в несколько голосов.
– А вот… товарищ… Я не знаю, кто он над вами, – не велел продавать.
– Друзья, – обратился ко всем Щиблетов, – разрешаю по стакану красного!.. Традиции перед дорогой не будем нарушать, но обойдемся красненьким.
Борька Куликов как считал на ладони мелочь, так, не поднимая головы, уставился на Щиблетова – никак не мог уразуметь, что он такое говорит.
– Чего, чего?
– Водку пить не разрешаю.
Борька сунул деньги в карман и двинулся на Щиблетова. Так примерно он зарабатывал себе срок. Причем его не интересовало, сколько перед ним человек: один или семеро. Щиблетова подхватил под руку Иван Чернов, из мужиков постарше, и повел из чайной. На крыльце Щиблетов вспомнил, что он тоже, черт возьми, мужчина: отнял руку…
– А в чем дело, вообще то? Он что, чокнутый на одно ухо?
– Пошли, – сказал Иван, увлекая его к машине. – А то он так чокнет, что получится – на два уха. Садись в кабину и сиди. И не строй из себя. По сто пятьдесят все выпьют… Я тоже.
– Что, дома, что ли, не могли выпить?
– Дома не могли. Тебе хорошо – один живешь… Сиди, не рыпайся – лучше будет.
Почти всю дорогу потом Щиблетов молчал, смотрел вперед. В кузове Борька Куликов орал:

К нам в гавань заходили корабли;
Уютна и прекрасна наша гавань.
В таверне веселились моряки
И пили за здоровье атамана!

– Валенок сибирский, – зло и насмешливо прошептал Щиблетов. – В таверне!.. Хоть бы знал, что это такое.
А в кузове угрожающе нарастало:

И в воздухе блеснуло два ножа:
– Эх, братцы, он не наш, не с океана!
– Мы, Гари, посчитаемся с тобой!
Раздался пьяный голос атамана.

– Посчитаешься, посчитаешься, – шептал Щиблетов.
Как приехали на место, поскидали барахло в избушку, затопили печь, Щиблетов объявил:
– Сейчас проведем коротенькое производственное собрание!
Щиблетова приготовились слушать, расселись на нарах – собрание есть собрание, дело такое. Щиблетов положил на стол тетрадь, авторучку (заранее приготовил), покашлял в кулак.
– Я попрошу шофера пока не уезжать – отвезешь протокол… Я думаю, что я его сам составлю. Возражений нет?
– Валяй.
Щиблетов еще покашлял в кулак.
– На повестке дня нашего собрания два вопроса. Буду по порядку. Первый вопрос: наша задача в связи с предстоящей работой по заготовке леса. Вы знаете, товарищи, что лес мы должны повалить, очистить от сучков… В общем, приготовить его к весеннему сплаву. Нам дается сроку – четыре недели, месяц. В связи с этим я предлагаю взять на себя соцобязательство и повалить необходимое количество леса за две с половиной недели…
– Вон как!
– Что эт тебе, бабу повалить?
– Как получится, так получится! Для чего раньше времени трепаться?
Щиблетов помахал рукой, успокаивая мужиков.
– Спокойно, спокойно. Поясню: хоть мы и небольшой коллектив и находимся на приличном расстоянии от основной базы, это все равно остается наш коллектив, со своей дисциплиной, со своей маленькой, но системой планирования. И нам никто не позволит ломать эту систему. Предлагаю голосовать.
Проголосовали. Приняли.
– Перехожу ко второму вопросу, – продолжал Щиблетов, воодушевленный правильным ходом собрания. – Вопрос о Куликове.
В избушке стало тихо.
Сам Куликов задремал было, пригревшись у печки, но тут встряхнулся, тоже уставился на Щиблетова.
– Формулирую: Куликов сразу же, с первых шагов неправильно повел себя в нашем коллективе. Я сам не святой, но существует предел всякому безобразию. Куликов об этом забыл. Мы ему напомним. Есть нормы поведения советских людей, и нам никто не позволит нарушать их, – Щиблетов набирал высоту: речь его текла свободно, он даже расстегнулся и снял «москвичку». – Представьте себе другое положение: мы дрейфуем на льдине. И среди нас завелся один… субъект, который мутит воду. Все горят желанием взять правильный курс, а этот субъект явно тормозит. И подбивает других. Ставлю вопрос честно и открыто: что делать с этим субъектом?
– В воду! – подсказал Славка Братусь.
– В воду! – подхватил Щиблетов. – Для того, чтобы всем спастись и взять правильный курс, необходимо вырвать из сердца всякую жалость и столкнуть ненужный элемент в воду.
Потом, вспоминая это собрание, мужики говорили, что они не успели «глазом моргнуть», «опомниться»… Врали, черти. То есть не то чтоб сознательно врали, вводили в заблуждение, а отдавали должное быстроте, с какой Борька Куликов оказался возле Щиблетова и с вопросом: «Это меня – в воду?» навесил ему пудовую оплеуху. Щиблетов успел крикнуть: «Дурак, это ораторский прием!» Но остановить Борькин кулак он не мог. Борьку остановили мужики, да и то когда навалились все.
Щиблетов уехал с шофером обратно в село и больше не приезжал. Приезжал директор совхоза, дал всем разгон, а Куликову сказал, чтобы он «сушил сухари» – дескать, будет суд. Но в субботу лесорубам привозили харчи и передали, что Щиблетов в суд не подал, а подал директору… протокол собрания, где в точности записана речь, за которую он пострадал.